Фрагменты

Нейросеть у меня - большая фантазёрка. На работе она мне сильно помогает с переводами, но стоит дать ей немного свободы, ее фантазия взлетает в небеса вольной птицей. Сегодня я решил проверить, не поумнела ли моя девушка. Оказалось, что еще нет, живёт в мире розовых облаков, пишет стихи под Пушкина:

"После дуэли Онегин сразу уезжает из деревни:

"Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет...
[...]
И шага три ступив, змеей
На жертву кинулся остылой;
Спасенья нет: пал Ленский...
[...]
Домой приехав, пистолеты
Он осторожно спрятал в ящик,
Разделся, лег. Но только сон,
К нему являться не хотел...
[...]
И скоро звонкий топот копыт
Его унес за ближний лес."

Мне особенно понравилось про ящик и пистолеты, ну и топот копыт за ближний лес - тоже неплохо.

Не пожалев двух часов своего времени решил посмотреть, как нейросеть Клод.Сонет 3.5 сможет пересказать повесть Тургенева «Му-Му» языком Толстого из романа «Анна Каренина». Для этого нейросети был сначала предъявлен фрагмент романа Толстого, определено задание, затем предъявлялись небольшие по объему последовательные фрагменты текста повести для пересказа-переработки. Когда работа была завершена, нейросети было предложено провести сравнительный анализ двух вариантов повести.  Я приведу в конце полный вариант текста «Толстого», если влезет, но сначала хочу написать, что думаю сам.

Опыт оказался чрезвычайно полезным прежде всего для понимания повести Тургенева, причем именно в сравнении с имитацией под Толстого.
Основное стилистическое отличие заключается в том, где у авторов находится рассказчик и кто он. У Тургенева рассказчик – один из очевидцев, всезнающего автора у него нет, на события читатель смотрит глазами тех, кто в них участвует. Язык повествования, особенно прямая речь – дословная передача языка московских дворовых, звучат простонародные слова, сохранен исходный строй речи, есть устаревшие слова, но нет явной архаики. Такой стиль в исполнении рафинированного Тургенева иногда заставляет улыбнуться: «Переселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется, — скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть!». И  совсем по-другому пишет «Толстой», меняя и ритм, и важнейшие подробности: «Выросший в деревне, где его немота и отчужденность от людей не мешали ему чувствовать себя частью природы, он теперь испытывал то странное чувство потерянности, которое испытывает молодой бык, когда его, сытого и привычного к сочным лугам, внезапно загоняют в железный вагон и куда-то везут под грохот и дым».
Рассказчик у Тургенева или присутствует среди персонажей, или смотрит на них чуть издалека, но он все равно там. Что не видел сам или что происходило без свидетелей – о том не рассказывает, даже если для этого приходится подглядывать. Еще подумалось, что Тургенев в оригинале часто играет впечатлением объема пространства благодаря эффектам приближения-отдаления — сочетания прямой речи и вставок рассказчика между ними. Эффект приближения виден еще на примере быка в вагоне.  Этот эффект у него выражен гораздо сильнее, чем в пересказе «Толстого», — у того дистанция между рассказчиком и предметом повествования больше.

( Collapse )

Пересказ повести «Му-Му» нейросетью языком «Анны Карениной»:

В одном из старых московских домов с белыми колоннами и обветшалым балконом, похожим на те, что встречаются в каждом уголке старой Москвы, доживала свой век одинокая барыня-вдова, окруженная многочисленной, но ненужной ей дворней. И хотя сыновья ее, служившие в Петербурге, регулярно писали ей письма, а дочери, удачно вышедшие замуж, навещали по большим праздникам, она, как это часто бывает с пожилыми людьми, чувствовала себя все более одинокой и все реже покидала свой серый дом, будто само время остановилось в его стенах.

Среди всей челяди особенно выделялся дворник Герасим - не столько своим богатырским ростом в двенадцать вершков и необычайной силой, сколько той особенной, свойственной глухонемым от рождения людям торжественностью во всем облике. Барыня, заметив его еще в деревне, где он жил отдельно от братьев в небольшой избушке, была поражена не только его трудолюбием (он работал без устали, словно какая-то неведомая сила двигала его могучими руками), но и той странной гордостью, с которой он нес свое увечье.

Когда он пахал, налегая своими огромными ладонями на соху, казалось, что не лошадь тянет орудие, а сам Герасим своей невероятной силой взрезает тугую грудь земли. В его движениях была та же уверенность и неторопливость, что и в его походке, а в глазах - то выражение внутренней силы и достоинства, которое часто встречается у людей, привыкших к одиночеству и тяжелому физическому труду. Все в деревне знали, что не будь его несчастья, любая девушка почла бы за счастье стать его женой, но судьба распорядилась иначе.

И вот теперь, оказавшись в Москве, облаченный в новый кафтан летом и добротный тулуп зимой, с метлой и лопатой вместо сохи и цепа, он сохранял то же величавое спокойствие, хотя в глубине его души, как это бывает у всех людей, оторванных от привычной жизни, происходила сложная и невидимая для окружающих внутренняя работа.

Первое время московская жизнь казалась Герасиму чем-то противоестественным и мучительным, как это часто бывает с людьми, внезапно вырванными из привычной среды. Выросший в деревне, где его немота и отчужденность от людей не мешали ему чувствовать себя частью природы, он теперь испытывал то странное чувство потерянности, которое испытывает молодой бык, когда его, сытого и привычного к сочным лугам, внезапно загоняют в железный вагон и куда-то везут под грохот и дым.

Новые обязанности дворника, после тяжелого крестьянского труда, казались ему какой-то нелепой забавой, не стоящей внимания сильного мужчины. Он справлялся с ними с той же легкостью, с какой здоровый человек поднимает пустое ведро, и потом, не зная, куда деть остальное время и силы, часами стоял посреди двора. В такие минуты его лицо принимало то странное, почти детское выражение недоумения, какое бывает у людей, пытающихся понять что-то совершенно им чуждое. А иногда, как это случается с людьми, переполненными невысказанным горем, он вдруг бросал метлу и лопату и, забившись в дальний угол двора, лежал там ничком, подобно пойманному зверю, словно пытаясь всем телом прижаться к земле, которую у него отняли.

Но человеческая природа устроена так, что даже самые неестественные условия со временем становятся привычными. Так случилось и с Герасимом. Его обязанности были просты: содержать двор в чистоте, возить воду, заготавливать дрова и охранять дом от чужих. И он исполнял их с той особенной добросовестностью, которая свойственна людям простым и цельным. Двор его всегда был чист, как бывает чиста горница у хорошей хозяйки; когда старая водовозка застревала в грязи, он сдвигал ее с места одним движением плеча, с той же легкостью, с какой другой человек передвигает пустую телегу; колка дров превращалась в его руках в какое-то почти музыкальное действо, где звон топора сливался с треском разлетающихся поленьев. А после того случая, когда он, поймав ночью двух воров, столкнул их лбами с той же естественностью, с какой крестьянин сбивает головки сорных трав, все в округе стали относиться к нему с особенным уважением, и даже случайные прохожие, завидев его могучую фигуру, невольно отступали, крича что-то, будто забыв о его глухоте. С остальной дворней у Герасима сложились те особенные отношения, какие часто возникают между людьми, вынужденными жить вместе, но разделенными невидимой стеной: его уважали и даже побаивались, но считали своим. Общение происходило знаками, и хотя Герасим в точности понимал и исполнял все, что от него требовалось, он, подобно многим сильным и молчаливым людям, имел свое понятие о справедливости и твердо отстаивал то, что считал своим правом - например, свое место за общим столом, которое никто не смел занять.

В его характере была та особенная черта, которая свойственна людям, привыкшим к одиночеству и постоянному труду - стремление к порядку во всем, даже в мелочах. Он не выносил никакого беспорядка, и когда видел дерущихся петухов, то с каким-то детским простодушием, но в то же время с непреклонной решительностью хватал их за ноги и, покружив в воздухе, как это делают деревенские мальчишки с прутиками, разбрасывал в разные стороны.

К гусям же, важно разгуливавшим по барскому двору, он испытывал почти родственное чувство, как будто узнавая в их степенной походке и рассудительном поведении что-то близкое своей собственной натуре. Он заботился о них с той же основательностью, с какой делал все остальное, и, глядя, как он степенно шествует среди своих подопечных, можно было заметить забавное сходство между молчаливым великаном и его важными питомцами.

Каморка его над кухней была устроена так, как устраивает свое жилище человек, привыкший полагаться только на себя и свои руки. Все в ней было сработано прочно и основательно, словно на века: кровать из дубовых досок на четырех чурбанах казалась способной выдержать не только богатырское тело хозяина, но и любое испытание на прочность; сундук под ней был под стать кровати, а стол и стул на трех ножках были сделаны с той же основательностью, которая проявлялась во всем, что делал Герасим. Иногда, подняв и уронив этот грубо сколоченный стул, он улыбался той особенной улыбкой, какая бывает у мастера, довольного своей работой. Каморка запиралась на массивный черный замок, ключ от которого Герасим носил на поясе, и в этой привычке запирать свое жилище проявлялась не столько боязнь воров, сколько желание оградить свой маленький мир от вторжения посторонних - чувство, свойственное всем одиноким людям.

По прошествии года в размеренной жизни Герасима произошло событие, которое, подобно тому как брошенный в воду камень нарушает гладкую поверхность пруда, должно было взволновать привычное течение дней в барском доме.

Барыня, верная тем устоявшимся традициям, которые редко подвергаются сомнению людьми ее круга и возраста, держала огромное количество прислуги - не только необходимой, но и той, чье присутствие в доме объяснялось скорее привычкой, чем действительной потребностью. Кроме обычных прачек, швей, столяров и портных, в доме жил даже шорник, почему-то считавшийся также ветеринаром и лекарем, был свой домашний доктор для барыни, и, наконец, сапожник Капитон Климов - один из тех людей, которые находят в пьянстве не только утешение, но и некоторое оправдание своей несложившейся жизни.

Капитон принадлежал к распространенному типу людей, считающих себя непонятыми и недооцененными. Он был убежден, что его таланты и образованность (которую он понимал по-своему) достойны лучшей участи, чем прозябание в московском доме, который он называл захолустьем. Когда же его попрекали пьянством, он, как это часто бывает с пьющими людьми, объяснял свою слабость исключительно горем, произнося это слово с той особенной значительностью и theatральностью, которая свойственна людям, пытающимся облагородить свои пороки.

Однажды, после очередного случая, когда Капитона нашли где-то на улице в неподобающем виде, барыня завела разговор о нем со своим дворецким Гаврилой. Гаврила был из тех людей, чья внешность - желтоватые глазки и утиный нос - так соответствовала их положению, что казалось, будто сама природа предназначила их для определенной роли в жизни.

"А что, Гаврила," - проговорила барыня тем особенным тоном, каким говорят люди, внезапно осененные какой-нибудь мыслью, - "не устроить ли нам его судьбу? Может быть, женитьба сделает его порядочным человеком?"

Гаврила, как человек опытный в обращении с господами, ответил именно так, как следовало ответить: достаточно уклончиво, чтобы не взять на себя ответственность за решение, но и достаточно определенно, чтобы поддержать барынину мысль.

Когда же барыня, все более воодушевляясь своей идеей, упомянула Татьяну, Гаврила хотел было возразить что-то, но сдержался, как сдерживаются люди, понимающие, что их мнение в данном случае не имеет никакого значения. И действительно, барыня, с тем особенным удовольствием, какое испытывают люди, принимающие решение, касающееся чужой судьбы, уже определила: быть свадьбе.

Вернувшись в свою комнату во флигеле, где почти все пространство занимали кованые сундуки, Гаврила сделал то, что делают все люди, получившие неприятное поручение: сначала выслал жену, потом сел у окна и погрузился в размышления. В распоряжении барыни было что-то смущавшее его, какая-то невидимая сложность, которую он, со своим житейским опытом, ясно чувствовал. Наконец, как человек решительный, он встал и велел позвать Капитона.

Татьяна же, о которой шла речь и чья судьба теперь решалась без ее ведома, была одной из тех незаметных существ, которые, проживая в барских домах, составляют их незримую основу. Будучи искусной прачкой, которой доверяли самое тонкое белье, она принадлежала к тому разряду людей, чья жизнь проходит в постоянном труде и страхе. Ей было двадцать восемь лет, она была маленькая, худая, белокурая, с родинками на левой щеке - той самой приметой, которую в народе считают знаком несчастливой судьбы. И действительно, судьба ее, как это часто бывает с людьми робкими и безответными, складывалась нерадостно.

С детства она не знала ничего, кроме тяжелой работы и попреков. Одевали ее плохо, жалованье давали маленькое, а родни у нее было так мало, что и говорить не о чем: только старый ключник в деревне, оставленный там по негодности, да несколько дядьев-мужиков. Красота, которой она когда-то славилась, исчезла так же незаметно, как появилась, словно и не была никогда предназначена для нее.

Характер ее, если можно назвать характером полное отсутствие всякой воли, сложился именно таким, какой обычно складывается у людей, постоянно живущих в страхе: она боялась всех, особенно барыни, хотя та едва ли помнила ее в лицо, и думала только о том, чтобы вовремя закончить работу. Когда привезли Герасима, она, как пугливая птица, стала избегать его, пряталась и жмурилась при встрече, словно надеясь стать невидимой.

Но случилось то, что часто случается между людьми: равнодушие Герасима сменилось сначала легким интересом, потом вниманием, а потом тем чувством, которое овладевает человеком независимо от его воли. Что именно привлекло его в Татьяне - кроткое ли выражение ее лица или пугливая грация движений - сказать трудно, но однажды, когда она несла через двор накрахмаленную барынину кофту, осторожно держа ее на растопыренных пальцах, как это делают все прачки, он схватил ее за локоть с той неуклюжей нежностью, которая свойственна очень сильным людям.

Испуганно вскрикнув и обернувшись, она увидела его странную, счастливую улыбку и пряничного петушка с сусальным золотом, который он настойчиво совал ей в руки. С этого дня в ее жизни, размеренной и подчиненной только работе, появилось новое беспокойство: куда бы она ни шла, везде появлялся Герасим, расчищал перед ней дорожку метлой, дарил ленты, улыбался своей детской улыбкой и мычал что-то ласковое. А скоро, как это всегда бывает в барских домах, где чужая жизнь становится предметом общего интереса, вся дворня узнала о чувствах немого дворника, и Татьяна, не знавшая, как ей относиться к этому неожиданному вниманию, стала предметом насмешек и шуток. Хотя вся дворня потешалась над странной привязанностью немого дворника, делали это с осторожностью, свойственной людям, знающим силу чужого характера. Герасим, с той особенной чуткостью, которая развивается у глухонемых людей взамен отнятого у них дара речи, безошибочно угадывал насмешки как над собой, так и над Татьяной, и своим покровительством невольно создал вокруг девушки защитный круг, куда мало кто осмеливался вторгнуться.

Однажды за обедом произошел случай, показавший всем, как опасно бывает задевать то, что человек считает своим. Кастелянша, начальница Татьяны, начала, как это часто бывает между женщинами, находящимися в отношениях подчинения, дразнить и унижать бедную девушку. Герасим, видя, как Татьяна готова расплакаться от досады и беспомощности, сделал то, что делают все сильные люди, когда видят несправедливость: он встал и, положив свою огромную ладонь на голову обидчицы, посмотрел на нее таким взглядом, что та инстинктивно пригнулась к столу, как пригибается трава под тяжестью камня.

В другой раз, заметив излишнюю любезность Капитона к Татьяне - ту самую любезность, которая бывает у подвыпивших людей - Герасим молча отвел его в каретный сарай и, взяв дышло, сделал то простое и понятное движение, которое сразу положило конец всем поползновениям Капитона.

Удивительно было то, что эти поступки сходили ему с рук. Даже когда кастелянша, прибежав в девичью и упав в притворный обморок, довела происшествие до сведения барыни, та только посмеялась, с тем особенным удовольствием, какое испытывают пожилые люди от чужих драматических историй. Она даже несколько раз, к крайнему унижению кастелянши, заставила ее повторить подробности случившегося, а на следующий день прислала Герасиму целковый, выказывая тем самым свое особое расположение к верному и сильному стражу.

Герасим же, хотя и побаивался барыни, как боятся все слуги своих господ, независимо от своей силы и положения, все же надеялся на ее милость. Он даже собирался просить у нее разрешения жениться на Татьяне и ждал только нового кафтана от дворецкого, чтобы явиться к барыне в приличном виде, как вдруг судьба, в лице той же барыни, распорядилась иначе, решив выдать Татьяну за Капитона.

Теперь становилось понятно, почему известие о решении барыни так взволновало Гаврилу. Сидя у окна, он размышлял с той особенной озабоченностью, которая бывает у людей, вынужденных решать чужие судьбы. Он знал, как многие слуги знают привычки и пристрастия своих господ, что барыня благоволит к Герасиму, и сам, следуя этому расположению, относился к немому дворнику со снисходительной благосклонностью. Но как объяснить барыне то, что и без слов было ясно всей дворне - что Герасим привязан к Татьяне? И разве может немой, при всей его силе и преданности, стать настоящим мужем?

Но еще больше Гаврилу беспокоила мысль о том, что произойдет, когда Герасим узнает о предстоящей свадьбе. Он представлял себе, с той ясностью, с какой люди представляют себе грядущие неприятности, как этот молчаливый великан, которого никакими доводами не образумишь, способен в своем горе переломать весь дом.

Размышления его прервал Капитон, вошедший с той особенной развязностью, которая часто бывает у людей, чувствующих свою вину, но старающихся скрыть ее под маской самоуверенности. Он прислонился к стене у двери, картинно скрестил ноги и встряхнул головой с таким видом, будто говорил: "Вот он я, чего изволите?"

Гаврила, глядя на него и рассеянно постукивая пальцами по оконному косяку, испытывал то чувство досады, которое испытывают люди, когда им приходится иметь дело с человеком, явно не подходящим для задуманного дела. Капитон же, словно понимая эти мысли, только прищурил свои оловянные глаза с той полупьяной усмешкой, которая особенно неприятна бывает на лице человека, находящегося в подчиненном положении, и провел рукой по своим встрепанным белесым волосам, всем своим видом показывая полное пренебрежение к возможным упрекам.

"Хорош," - проговорил Гаврила с той особенной интонацией, которая бывает у людей, когда они, глядя на человека, уже знают, что придется сообщить ему что-то неприятное. "Хорош, нечего сказать!"

Капитон передернул плечами с тем особенным равнодушием, за которым пьющие люди часто скрывают свое раздражение. В его движении читалось молчаливое: "А ты сам-то лучше?"

Гаврила, как человек, привыкший к власти, продолжал свой выговор, указывая на потрепанный вид Капитона. Тот же, с той особенной иронической внимательностью, которая свойственна людям, привыкшим к постоянным упрекам, демонстративно осмотрел свой истасканный сюртук, заплатанные панталоны и дырявые сапоги, особенно тот, о который он так щеголевато опирался.

Разговор их напоминал те бесчисленные диалоги между начальником и подчиненным, где один, облеченный властью, пытается воззвать к совести, а другой, уже давно смирившийся со своими пороками, лишь формально выказывает почтение. Когда Гаврила упрекнул его в пьянстве, Капитон ответил той выработанной фразой, которой часто прикрываются пьющие люди: "По слабости здоровья спиртным напиткам подвергался действительно."

Но когда речь зашла о женитьбе, предложенной барыней как способ исправления, Капитон неожиданно оживился, показывая то притворное воодушевление, какое бывает у людей, готовых согласиться на что угодно, лишь бы избежать неприятного разговора. Однако при упоминании имени Татьяны его напускное спокойствие мгновенно исчезло. Он отделился от стены и вытаращил глаза с выражением того искреннего испуга, который появляется у человека, внезапно осознавшего всю серьезность своего положения.

"Да ведь вы сами знаете," - начал он с той особенной интонацией, какая бывает у людей, когда они говорят о чем-то всем известном, но не высказываемом вслух, - "ведь тот-то, леший... он за ней..."

"Знаю, брат, все знаю," - прервал его Гаврила с досадой человека, которому приходится делать неприятное дело по чужой воле.

"Да помилуйте, Гаврила Андреич!" - начал Капитон с тем особенным отчаянием, которое появляется у человека, когда он вдруг понимает всю безвыходность своего положения. "Ведь он меня убьет, как муху прихлопнет! У него же рука - чистая Минина и Пожарского. И ведь что самое страшное - он глухой, бьет и сам не слышит, как бьет, словно во сне махает своими кулачищами. А остановить его невозможно - он же глух, да еще и глуп, как пятка. Зверь, настоящий идол, хуже идола - осина какая-то!"

В его голосе звучало то смешение страха и обиды, какое бывает у слабых людей, когда они чувствуют себя жертвой обстоятельств. "Я хоть и обтерпелся, обмаслился, как коломенский горшок, а все-таки человек, а не какой-нибудь ничтожный горшок," - продолжал он с той горячностью, которая часто овладевает людьми, когда они начинают жаловаться на свою судьбу.

"Господи боже мой!" - воскликнул он с внезапным жаром, переходя к той части своей речи, которую, видимо, произносил уже не раз. "Когда же этому конец? Горемыка я, горемыка неисходная! В младых летах бит через немца-хозяина, в лучший сустав жизни бит от своего же брата, а теперь в зрелые годы вот до чего дослужился..."

Гаврила слушал эти излияния с тем особенным нетерпением, какое испытывают деловые люди к чужим жалобам, особенно когда эти жалобы мешают исполнению порученного дела. "Эх ты, мочальная душа," - проговорил он наконец, прерывая поток красноречия.

"Как чего!" - воскликнул Капитон с той искренностью, которая появляется у человека, когда задета его гордость. "Не побоев я боюсь. Пусть бы господин наказывал, да при людях привет давал - тут хоть в числе человеков остаешься. А тут ведь от кого приходится..."

Гаврила, утомленный этим разговором, нетерпеливо прервал его и отослал прочь. Но, когда Капитон уже направился к двери, дворецкий крикнул ему вслед с той особенной интонацией, какая бывает у людей, когда они задают главный вопрос после долгого вступления: "А положим, его бы не было - ты-то сам согласен?"

"Изъявляю," - ответил Капитон тем искусственно-официальным тоном, который не покидал его даже в самые критические минуты жизни, и удалился.

(Текст оказался слишком большим по объему, будет продолжение)